Объяснение этого парадокса кроется не в природе общества, а в природе самой Революции. Первоначально revolutio — астрономический термин, обозначавший обращение небесного тела вокруг другого с возвращением в исходную точку орбиты. В политический язык слово впервые привнес Ф. де Греналь в 1643 г. для восстановления старой династии в Португалии.

Но сейчас революция ассоциируется с разрывом – во времени и в порядке вещей. У Эйзенштейна Революция — это перезапуск времени и его ускорение, зажженные фонари «зари нового мира». Завершенность проекта достигается предельно просто: объявить Революцию свершившейся и снять про это фильм.

Главный конкурент Великой Мечты – не капитализм, а религия. И у советского было свое «царствие небесное», но не в мистическом или символическом, а в физическом смысле — космический проект. В нем — в проекции воображаемой Вселенской революции – находились главные ответы. Иногда — горькие.

В «Первых на Луне» финальная сцена с космолетчиками выглядит горькой метафорой несбывшегося. Но взгляд героев обращен к горизонту, за которым начинается новый революционный цикл.

Так случилось и с Башней Татлина. Она построена, но не там, совсем не того размера и конфигурации, не с тем интернациональным посылом и без небесных проекций политических лозунгов. Башня Татлина стала арт-мемом, но утратила свой главный смысл — воплощать поэзию и политику революции, грандиозного поворота и вращения (revolution) нового мира.

Об этом же — ирония над «экспозиционной ценностью» Башни, превратившейся в арт-репликант, 3G International (2010). Эти проекты взывают к арт/медийной ретрансляции политических месседжей в мир – Татлин не должен шептать, у Татлина еще есть шанс отправить смс человечеству.

Иное дело — «Красный вагон» Ильи Кабакова: Башня Татлина — лестница-времянка, леса будущего — перерастает в строительный вагончик реального времени, буквально переживаемого всяким попавшим в него посетителем. Мы покидаем его, чтобы увидеть груду строительного мусора, отнимающего всякую надежду.

Тут несвершившееся неожиданно обретает объем полноты переживания — без надежды, но и без отчаяния от бессмысленно прожитой жизни.

С достаточной степенью регулярности моя старшая дочь всяко-разно ругает Деда Мороза, который такой-сякой из года в год умножает её несбывшееся.

В своих претензиях к Деду Морозу (и к жизни) старшая дочь оказывается не одинокой. К ней со вселенской обидой и изрядной долей самоиронии присоединяется автор текста государственного гимна Сергей Михалков.

«Но это было все не то» — апофатический сценарий субъективности, когда мы обнаруживаем себя в том, что так и не случилось. В месте, где желание встречается с Другим. Для обозначения этого умные люди стали использовать умное слово — фантазм.

А «простые» люди научились фантазм «приземлять» и как-то жить дальше. Но как только начинаешь говорить, что несбывшееся все-таки сбывается — в том или ином виде — вместо несбывшегося получаешь набор сувенирных под(д)елок. Как только пытаешься разобрать несбывшееся на запчасти и увидеть, как оно устроено, — вляпываешься в место отсутствия по самое... интимное!

Время романтизма ушло. у них было время и были слова (много и того, и другого), чтобы плотной литературной вязью сплести для несбывшегося сетку-ловушку.

А что есть у нас? Ученых-менеджеров, родителей-менеджеров, успешных или не очень менеджеров собственной жизни?

Не так уж много — нейтрализация и мобилизация.

Техники нейтрализации отточены в анекдотах, историях о судебных тяжбах, ритуалах святочных гаданиях и практиках психотерапии. Оно не сбывается, потому что мы сами сделали что-то не так. А многочисленные психо(или энерго)терапевты предлагают вам помощь в закрытии гештальта и убийстве лярвы, которая тянет ваши силы.

Техники мобилизации. О, мой бог, сколько раз это было. Настоящая революция не свершилась — у нас все еще впереди. Вы — те, кто может сделать по-настоящему. Очистим и вернемся к истокам.

И я не знаю, что страшнее...

В стране победившего проектного мышления, рапортов и реляций способность сойти с паровоза поезда, артикуляция несбывшегося, признание его права на существование были поступком. Эдаким антидотом утопии. Ну и способом отстоять свое право на субъективность — тоже.

Хотя именно здесь-то и возникает загвоздка. Музыкально-афазический Гарвей у Галича / Любимова не знает, не говорит о несбывшемся и оооочень долго не слышит его голос. Он предчувствует. А главный монолог о несбывшемся, тем временем, произносит — и это еще одно симптоматичное отступление от буквы Грина — капитан Гез, возвышенный мерзавец. Его голос, но не текст: капитан читает вслух знаменитый пассаж из романа. Так и кому же принадлежит право на несбывшееся?

В 1967-м несбывшееся принадлежит возвышенному. Это его испытывают на прочность материализацией, усталостью и уничтожением памяти. Но голос-то звучит. А вот в 1982-м — в год, когда маги-физики Стругацких стали чародеями сферы обслуживания, — в «Предчувствии любви» у Тофика Шахвердиева несбывшееся расколдовано и опустошено. Окончательно и бесповоротно.

Однако оно самым визионерским образом вламывается в безнадегу 2015-го в «Стране Оз» Василия Сигарева. Философ да увидит.